* * *
Проснулись Игорь и Антон.
Прикинули на пальцах — понедельник.
Так начинается рассказ о том,
как у обоих вдруг не стало денег.
В буфете
хлеба спал кусок
в сто граммов
и колбасы, свернувшейся кольцом.
Поели.
И пошли на кухню к крану,
ни брючиною не прикрыв кальсон.
В то утро удивительно пилось.
Вода все приговаривала: пейте!
Потом купили пачку папирос.
И не осталось больше ни копейки.
Антон за ними бегал в магазин,
о деньгах и не думая.
Одними
лишь облаками день тогда грозил,
что много сил у них отнимет.
Тревожны были эти облака
от верха белого до низа медного
от солнца.
И усердно, как блоха,
в них суетилось что-то незаметное.
Антон подумал: Это вертолет.
А возвращаясь, передумал: Лебедь.
Такой порядок мыслей выдает,
что он воспитан был на белом хлебе.
Полов не мыл. Рубашек не стирал.
Что служащим он был по отчеству.
А мимо проходили мастера.
Поодиночке. Но не в одиночестве.
То на заводы Мастера Труда
шагали бесконечной лентой.
Шли торопясь они туда —
в Союзе начиналась пятилетка.
Но как ни торопились,
обогнав,
оглядывались вежливо.
А Игорь
читал в то время.
Стулья у окна
пригодны были, чтоб сидеть за книгой.
Но основное назначенье
у них иное было — смежное.
Предназначали их для чтенья
газет, конечно самых свежих.
Сегодня каждый занят этим,
кто не обижен почтой, как лесник.
Зачем читать вчерашние газеты,
когда сегодняшние принесли?
И поднялся по всей квартире шелест.
И в щелях заворочался сквозняк?
Бывает так досадно, раскошелясь,
что шарф роняешь, вешая, с гвоздя.
Плохой характер. Жаден. Даже
лечиться надо. Загорать. К горам.
Когда я познакомился с Наташей,
я никакого не имел характера.
Рад, что такой хоть есть теперь характер.
Что бесхарактерностью не страдаю.
Наташа — это девочка в халате,
в пальто и в платье одинаково родная.
Она меня за жадность презирает.
Поэтому-то я с другой живу.
Когда жена мое белье стирает,
я повторяю, глядя на жену:
— Ты женщина. И любишь из-за денег.
Поэтому твои глаза темны.
Слова, которыми тебя заденешь,
еще людьми не изобретены.
Итак, я жаден. Игорь — нет.
Антон не жаден тоже был тогда.
Он спать не мог без сигарет.
И оттоманку называл тахта.
И вообще он был чудак.
Пока писателем не стал потом.
Однажды, забираясь на чердак,
порвал демисезонное пальто.
И долго ждал, что кто-нибудь зашьет.
И вот у них не стало денег.
Поскольку все спокойны мы за счет
того, что сосланы в Сибирь злодеи,
что в большинстве осуждены преступники,
то не повел никто из них ни ухом.
Антон ботинок снял, пристукнув им.
И зашвырнул ботинок в угол.
Карманов тотчас не проверив,
потом не деньги сел к стене считать,
а сел на стул, что от окна правее,
читать.
Попалось слово нищета.
Он механически в карман полез.
Карман, конечно, оказался пуст.
Мгновенно захотелося поесть
сосисок.
К ним капусты.
И арбуз!
Нет денег. Игорь лег.
— Занять нельзя.
Сказал. А думал: Ну куда тащиться?
Он пожалел, что вовремя не взял
их у одной знакомой продавщицы,
что выбежав на лестницу босая,
пыталась броситься на шею.
О женщина! Когда ее бросают,
она от горя хорошеет.
Красивой сделавшись, ласкается.
Покинь — тебе же тяжелее.
Уйдешь. Пройдут года. Раскаешься.
Припомнишь облик. Пожалеешь.
Подумаешь: дурак же я.
Антон, подумав, тоже лег.
Когда же, побродив вокруг жилья,
решился вечер и проник в жилье,
газеты оба отложили
по сторонам. И думать начали.
Сосед (он денег не транжирил)
ждал ночи. Речь печатал начерно.
От удовольствия при этом он кивал.
Сейчас, быть может, из Панамы
выходят пароходы в океан,
нагруженные связками бананов.
Маяк издалека им поморгает.
и вахтенный захочет поморгать.
Что пароходам помогает
борта и днища в океан макать?
И почему из порта, где стояли,
выходят? И в другой приходят город?
И там опять стоят?
Что заставляет?
Конечно же, любовь. Любовь и голод.
Они любых поступков суть.
Кой-кто считает, что они одни.
От них ночами можно не заснуть.
Ночами можно не заснуть от них.
Когда накрыта спящими земля.
Когда я сплю.
Когда я угол занял.
Когда трамваи спят.
Трамваев спит семья.
Трамваи спят с открытыми глазами.
1957
В. Уфлянд