Чуть-чуть... кхм... про детство:
…ография
Когда над Тихим океаном
пыталась стать «собакой» ночь –
так называют мореманы
ту вахту, что стоять невмочь,
что начинается под утро,
когда «ни свет и ни заря» –
я поступил тогда не мудро
и выбрался на свет. И зря –
тот миг в окружность космограммы
вписал квадраты и кресты –
не стоит появляться рано,
когда сюда не прошен ты.
Прошёл квартал – и испытанье –
чтоб жил, мне заменили кровь.
Лишь, Па, для милой ставший данью,
свою не потревожил бровь,
и, надо мною замирая,
он, полон истинной любви,
на мой – чужой – геном взирая,
дарил мне жизнь. А мать?! Увы,
в другой больнице мать лежала.
Что ж, так легко – звоночек (Дзын-нь),
что будут грабли, локти, жала –
вот эту начинал я жизнь
из грёз и поз, из лишней пляски.
Хороший порт Владивосток?
Я видел город из коляски…
Мир добр там или жесток?..
… Коляски были очень тряски!..
Но стаи пыльных голубей
забавно напугать панамкой;
услышав окрик погрубей,
помчаться к папе прочь от мамки.
Когда эсминец шёл в поход,
семья была, похоже, шаткой…
Па год терпел, и через год
он перевёлся на Камчатку.
Что полуостров?.. Так хорош?
Хорош?!.. Конечно!.. Те же сопки…
Но я их помню, хоть ни в грош
ту память не ценю, ни в сотку.
А помню поиск черемши,
тягач-подвозку к камчадалам…
как санки в сопку сам тащил,
езду на мерине усталом…
и как бесстрашно Па спускал
меня с пожитками на санках –
я с переездом «помогал» –
большой посёлок Англичанка!
Я с авансцены молвил там:
«Болтун – находка для шпиона…» –
и с хором пел про пап и мам
под перелив аккордеона.
Мир был прекрасен, я был смел –
знать не хотел ни зла, ни правил.
Взвод «Черноморочку» ревел,
а я про «Рожь», сипя, картавил.
Но я был болен, вот беда –
мне вреден был тот дух особый –
чтоб климат не принёс вреда,
Па перевёлся в Севастополь.
Про гордость русских моряков –
загадку всех его врагов –
есть в исторических анналах
рассказы профессионалов.
И я вкусить ту гордость смог,
вдыхая соль и едкий смог
и упиваясь ритмом моря,
и веря в истинность историй.
Я там любил и лёд, и пыль,
и на окраинах ковыль,
и запах рыбного отвара,
и гам Приморского бульвара,
где гроздьями раздетых тел
пляж городской тогда блестел,
тот пляж давно, уж, канул в Лету.
Ах, как любил весну и лето,
мой лесопарк на Остряках,
сирени куст на Ушаках
и даже бастион Толстого…
А в школе, что на Хрусталёва –
тут память всё ещё свежа –
свой третий «Гэ» я обожал.
В восьмом?.. В девятом стал он «Вэ»-шным?..
Но это к Выпуску, конечно.
О! Тех семидесятых сон –
там разгорается сезон
Учкуевки и Херсонеса;
бетон советского замеса
твердит о мужестве войны;
мы молоды, и нет вины
за то, что сделано когда-то
матросом иль чужим солдатом,
а знаменитый адмирал
своей трубой мораль попрал;
две жадных чайки из-за корки
дерутся зло на Красной горке;
стоят акации в пыли,
скучают в бухтах корабли;
троллейбус быстро мчит, по-русски,
летит на Корабельном спуске,
напротив – сер, совков и глуп –
торчит иглой Матросский Клуб,
над ним горит закатом рано,
но величаво Панорама;
в квадрате школьного двора
по классам скачет детвора;
из моря выступает скромно
судам затопленным колонна;
кричит над городом ревун,
а в парках – звон гитарных струн,
и ритмы молодым и рьяным
звучат над «Ивушкой» и «Ямой»;
всё время рядом плеск волны,
и блеском небеса полны;
в окне шуршит ветвями тополь…
Всё вместе – город Севастополь.
Те быстрые двенадцать лет –
от панталон до сигарет
и от «Малютки», с полки взятой,
до полученья аттестата –
являли яркий образец,
как остро точенный резец
скребёт рукою неумелой
по древу иль по камню смело.
Не повзрослевшая душа,
от той скоблёжки трепеща
и защищаясь в испытаньях,
всё время провела в мечтаньях,
что лучше всякой наркоты
приводят в трепет молодых,
шальных птенцов неоперённых,
но слишком рано окрылённых.
Там каждый год я шёл в побег:
чем дома – в пламя, лучше – в снег.
И зарастить души изъяны
не мог ни Па, ни класс баяна,
ни спорт… А класс мой и друзья…
Да, кто ж знал, что мечтатель я?!..
Вот, так… двусмысленный диагноз…
Так что ж потом со мною сталось?
Семейный отпуск – тишь да лад –
Москва,.. потом и Ленинград.
Назад уж, куплены билеты.
Как раз – под окончанье лета.
Предвидя крик и суету,
в последний миг я ПэТэУ
нашёл за сутки до отправки,
хотя недоставало справки…
Здесь брат мой, Па, мамашин вопль
вернулись в славный Севастополь.
Надеюсь, что красноречиво
писал о том, что видел я…
Вдруг, я себе представил живо
коня Пегаса кренделя –
он бьёт копытами, крылами,
взлететь пытаясь над толпой,
но я, как опытный ковбой,
вовсю вяжу его узлами.
Зверюга бедная трясётся –
в полёт свободный смело рвётся!..
А я вцепился в удила –
пишу… Такие, брат, дела.
Но прежде, чем продолжить рьяно,
затих, вопросы разбудив…
Так замирает путник пьяный
в сомнениях на полпути.
Не слишком далеко в начало
гордыня бросила меня?
Ну, интересно ль, как, кляня,
судьбу я превращал в мочало?
Не чужд духовного стриптиза
я, как увядшая маркиза –
и согрешить ещё не прочь,
да некому уже помочь.
Что жизнь? Игра иль компромиссы
между мечтами и быльём?..
И надо ли из-за кулисы
трясти изношенным бельём?..
И сердце, обливаясь кровью,
когда стесняет грусть-тоска –
мол, замок создан из песка –
поверит ласке иль злословью?
Но здесь продолжим путь новеллы,
от зёрен отделяя плевлы.
Итак… на чём закончил там?
Нева, общага и «Агдам»…
Что удержало без труда
провинциального повесу –
таким имел быть честь тогда
я без глубоких интересов,
без увлечений, без затей
и без харизмы, без идей,
без плутовства и без нахальства,
без навыка любить начальство –
что не дало сбежать на юг,
туда, где было всё знакомо –
от жизни дна до криков дома –
где всем мечтам бы был каюк?
Не отпустили колоннады,
ограды,.. краски Ленинграда!
...
Продолжение опуса не последовало...