— Ничего, Лера, — утешил он меня. — Скоро и лица научишься по руке угадывать. Тогда милиция тебе спасибо окажет. Только не ошибись, а то невинного привлечете.
— Спасибо, — сказала я. — Комаров сегодня много. Пошли домой.
Баба Глаша ждала нас пить чай. Мы больше не говорили о науке. Да и не смогли бы, даже захотевши. Тетя Глаша словоохотлива и не терпит конкуренции.
Через час Николай ушел к себе, а я легла спать за занавеску, привычно глядя на стенку, густо увешанную репродукциями из журналов и многочисленными семейными фотографиями, бурыми от старости.
— Я свет тушу, — сказала баба Глаша. — Ты не возражаешь?
— Туши, — сказала я. — Спокойной ночи.
Баба Глаша долго ворочалась, вздыхала.
— Не спится? — спросила я
— Не спится, — призналась баба Глаша. — Мне много сна не надо. Если б не ты, я бы пошила немного.
— Мне свет не мешает, вы же знаете.
— Порядок нужен. Я вот сколько лет одна живу, а все не привыкну. При Антоне у нас порядок был. Ложились по часам, вставали тоже. Я по молодости ворчала, а теперь понимаю, прав он был.
— Приезжайте к нам в Москву, мы всегда рады будем. А то все обещаете, а никак не соберетесь.
— Как нибудь соберусь. Столько лет с места не трогалась. Чувство у меня есть, ты знаешь.
Я знала. Все у нас в семье знали, и в деревне все знали. Антон пропал без вести. «Похоронки» на него баба Глаша так и не получила. Вот и казалось ей рассудку вопреки, что он, может, еще вернется. Она никуда из деревни не уезжала, даже дом никогда не запирала. И не уходила из дому, не оставив еды в печи и свежей заверки в чайнике:
Антон был большим ценителем чая. И не поедет баба Глаша в Москву — никогда, до конца дней не покинет своего поста… Потом я заснула.
Утром проснулась, и первое, что увидела, открыв глаза, веселый взгляд курчавого Антона на свадебной фотографии. И его же, другой, усталый взгляд на фотографии военной. И подумала, что погиб он, когда был мне ровесником. И с тех пор прошло больше лет, чем он прожил.
Баба Глаша готовила, услышала, что я встаю, сразу начала собирать на стол. Я прошла в сени умыться. И оттуда, приоткрыв дверь, спросила:
— Баба Глаша, у тебя письма Антона сохранились?
— Какие письма?
— Ну, писал он тебе с фронта, например?
— Два письма были. И все, как отрезало.
— Достань.
— Зачем тебе?
— Нужно.
Мы сделали голос Антона. Голос оказался низким, строгим и очень усталым. Потом Саня Добряк записал его на пластинку
— у бабы Глаши есть проигрыватель.
Через месяц я получила письмо от Николая. Я вынула его из ящика, спеша на работу, и прочла уже в лаборатории.
«Дорогая Калория!
Кланяется тебе известный Николай Семенов. Все собирался тебе раньше написать, да дел много и писать было нечего. У нас все по прежнему, только вот твоя пластинка произвела сильное впечатление. Глафира вторую неделю слезы льет, говорит, что ты ей жизнь вернула. Боюсь, заиграет она пластинку — готовь новую. Может, и зря ты ей такой подарок сделала…»
Дочитать я не успела. Пришел академического вида старик, в котором я узнала литературоведа, выбравшего для прослушивания текст поэта. У него была идея, которая привела Добряка в восторг. Он принес с собой совершенно перечеркнутый черновик Великого Поэта, в котором вот уже сто лет специалисты стараются угадать две строчки. Ученый решил попробовать зачеркнутые строчки на нашей машине: а вдруг поэт произнесет их вслух и мы догадаемся.
Я не очень верила в успех, но спорить не стала. Саня Добряк принялся готовить аппаратуру, а я дочитала письмо.
« Просила она тебе привет передавать, обещает в Москву приехать, только, наверно, обманет. И вот ее точные слова. „Как по телефону, ну точно как по телефону“ Это она про голос Антона. Помнишь, я тебе вопрос задавал: кому это нужно? Теперь получил я наглядный пример и беру свои слова обратно. Даже сам к тебе имею просьбу, сделай пластинку для меня. Маленькую. Записку к пластинке прилагаю. Записка эта пролежала у меня двадцать лет. Остаюсь с уважением Николай».
Я развернула пожелтевшую записку, испещренную круглыми, еще детскими буквами. «Коля, — было написано там, — тебе кажется, что я еще слишком молодая, чтобы ты обращал на меня внимание. Это не так…»
— Калерия Петровна, — сказал ученый, — вы только послушайте!
Только тогда я догадалась, что аппарат работает и знакомый мне голос Великого Поэта то взметывается почти фальцетом, то пропадает, зачеркнутый в черновике.
— Только послушайте!
— Еще раз? — спросил Добряк
— Разумеется. Хотя нет никакого сомнения, что вторая строка начинается со слов «тихий гений». И спорить бессмысленно. Он же лично подтверждает!
А когда счастливый ученый ушел, я обратилась к гордому победой Добряку.
— Прокрути эту записку.
— Тоже он? — не глядя на записку, спросил Добряк.
— Нет, — сказала я.
Саня включил Машину
— Коля, — раздался детский голос, дрожащий от слез, — тебе кажется, что я еще слишком молодая, чтобы ты обращал на меня внимание. Это не так…
— Что еще такое! — воскликнул Добряк. — Что за детский сад? Что за бред?
— Ладно, — засмеялась я. — Давай записку обратно. Но в будущем не советую оскорблять любимую начальницу. Учти, что она не всегда была взрослой.
— Чтобы вы? Так? Унижались перед мужчиной!
Добряк был в гневе.
— Мне было пятнадцать лет, — сказала я виновато. — А он был настоящим шофером.